Смешенье - Страница 190

190

– Конечно, я знаю, что вы перешли от денег к алхимии…

– Вы так уверены? И, полагаю, у вас есть некая приманка, чтобы поболтать ею у меня перед носом, что-то, связанное с Соломоновым золотом?

То, что Лотар предвосхитил её слова, смутило Элизу, тем не менее она продолжила:

– Я знаю, где оно и у кого. Если вы стремитесь к нему…

– Я стремился победить смерть, несправедливо унёсшую моих братьев, – сказал Лотар фон Хакльгебер. – Это общее стремление. Большинство людей рано или поздно смиряются с мыслью о смерти. Если я долго не мог её принять, то лишь из-за пакта, заключённого моей семьёй с Енохом Роотом. Чтобы жить среди людей, он должен был носить личины и менять их, прежде чем окружающие заметят его живучесть. Отец мой знал про Еноха – в малой степени понимал, кто он, – и заключил с ним соглашение. Отец объявил Еноха давно пропавшим родственником по имени Эгон фон Хакльгебер и разрешил тому прожить в нашем доме несколько десятилетий, а за это «Эгон» взялся обучать его трёх сыновей. Я был самым сообразительным и понял, что Енох не такой, как мы. Я думал, что он открыл некий алхимический рецепт, дающий вечную жизнь. Догадка резонная, но ошибочная. Так или иначе, она до последнего времени разжигала мой интерес к алхимии.

– И что же потушило пламя?

– Я усыновил ребёнка.

– Ой!

– Знаю, это банально. Победить смерть или уверить себя, что победил её, заведя ребёнка. Однако раньше я такого не мог. Оспа, сгубившая моих братьев, лишила меня возможности оплодотворить женщину. Я не буду говорить, что двигало мной, когда я увозил мальчика из приюта под Версалем, куда вы его поместили. То были, как вы догадались, низкие побуждения. Я не собирался к нему привязываться. Я не собирался даже оставлять его в доме. Однако случилось и то, и другое; сначала я оставил его у себя, потом полюбил. Со временем ум мой стал реже и реже обращаться к алхимии и к утраченному золоту Соломона. Я не думал о нём полгода, пока вы сейчас не напомнили.

– Что ж, тогда при всех наших расхождениях мы одинаково считаем алхимию глупостью.

– О, я отнюдь не считаю её глупостью. – Лотар поднял изъеденные оспой дуги, из которых когда-то торчали брови. – Я лишь сказал, что больше о ней не думаю. Я готов умереть. И мне почти всё равно, умру я в богатстве или в бедности. Однако вы всерьёз обманываетесь, если полагаете, что сможете забрать у меня Иоганна. Вот уж воистину будет кража – вы разобьёте его сердце, а вместе и своё.

– Я не обманываюсь. Я знаю это, знаю с тех пор, как услышала от доктора, что мальчик живёт у вас на положении сына.

Элиза обернулась к Лейбницу за подтверждением, но доктор, видимо, несколько минут назад тихонько увёл Каролину в другой конец двора, чтобы Элиза и Лотар поговорили без помех.

– Сына и единственного наследника, – поправил Лотар, – хотя вследствие ваших махинаций я не смогу оставить ему ничего, кроме долгов.

– Дело поправимое.

– Так почему вы его не поправите? Чего вы хотите? Зачем вы здесь?

– Чтобы увидеть его. Взять на руки.

– Сколько угодно! Никаких возражений! Да хоть переселяйтесь ко мне навсегда. Но вы не можете его забрать.

– Не вам диктовать мне условия.

– Глупая девчонка! Это не мои условия, а законы мира. Вы не можете признать перед миром, что родили внебрачное дитя. Вы даже мальчику признаться не сможете, по крайней мере, пока он не дорастёт до такого разговора. Заберите его и отдайте иезуитам, чтобы он стал священником и осуждал мать за грехи. Или оставьте на моём попечении и навещайте, когда захотите. Через год-два он достаточно подрастёт, чтобы гостить у вас во Франции инкогнито, если вы того пожелаете. Он будет бароном и банкиром, человеком благородного звания, протестантом и образованнейшим юношей Лейпцига; но он никогда не будет вашим.

– Знаю. Знаю всё – уже много лет.

Изуродованное лицо Лотара всегда было нелегко читать; сейчас он был то ли вне себя, то ли изумлён.

– Надо же; менее всего я ожидал увидеть вас в таком смешении мыслей.

– Не ожидали? Как нелогично с вашей стороны. Смешенье мыслей, говорите… однако вы забрали мальчика – не из любви к нему, а из ненависти ко мне и тяги к алхимическому золоту, – только чтобы полностью перемениться!

Лотар пожал плечами.

– Может быть, это и есть настоящая алхимия.

– Если бы та же алхимия наполнила меня тем же удовлетворением, что наполняет вас.

– Извольте, – сказал Лотар. – Похищение золота Бонанцы наполнило меня мстительным гневом, долгое время не дававшим мне покоя ни днём, ни ночью. Я хотел, чтобы вы пострадали так же, как я, ощутили всю меру моего озлобления. Тогда вы принялись уничтожать меня, умно и планомерно, на протяжении лет. Вы обратили против меня мою алчность. И если я кажусь вам удовлетворённым, ладно, одна из причин в том, что у меня есть сын. Однако вторая причина в вас, Элиза, в вашем барочном гневе, бушевавшем так долго и проявившем себя столь барочно. Вы показали, обнаружили то, что я некогда испытывал; из чего я заключаю, что попал в цель и между нами возникла искра.

– Хорошо, довольно об этом. Есть ли у вас, Лотар, свободная конторка, за которой я могу написать письмо?

Лотар развёл руками, словно вручая Элизе весь дом.

– Выбирайте, сударыня.

Элиза не заметила бы Хлысторукого, если бы не жест Лотара, до того бесшумно рослый калека прокрался во двор. Однако так вышло, что она повернулась на каблуках, обозревая окрестности, и краем глаза увидела, что к свалке товаров прибавилось нечто новое: высокий бородач, который в этот самый миг выступил из-за ящика. Он по-прежнему сжимал длинную палку, но теперь на её конце белел отточенный наконечник. Руку с гарпуном пришелец занёс над плечом и целил остриём Лотару в сердце.

190