Смешенье - Страница 231

231

Лейбниц промолчал.

– Мы любим донкихотство, если оно не нагоняет скуку, – проговорила София. – Она ведь не имеет обыкновения утомительно распространяться на эту тему?

– Если вы отведёте её в сторонку и проявите настойчивость, она может довольно долго говорить об ужасах рабства, – признал Лейбниц, – но в остальном весьма сдержанна и в светском обществе никогда не произносит о нём более двух слов.

– Где она сейчас?

– По большей части в Лондоне, где занимается бесконечно длинным и скучным судебным процессом по делу белой рабыни Абигайль Фромм, однако бывает в Сен-Мало, Версале, Лейпциге, Париже и, разумеется, в своём замке на Внешнем Йглме.

– Мы её примем. Мы благодарны, что она позаботилась о принцессе Каролине, когда бедное дитя было одиноко и всеми покинуто. Мы разделяем её страсть к натурфилософии. Нам, возможно, потребуются её финансовые таланты в том, что касаемо до нашего корабля «Минервы», дабы наша доля прибыли не утекала в сундуки нашей компаньонки Коттаккал, королевы малабарских пиратов.

– Боюсь, я не поспеваю мыслью за вашей княжеской светлостью.

– А лучше бы вы поспевали, доктор Лейбниц. Я вас наняла потому, что некоторые хвалили ваш ум.

– Буду всемерно стараться, ваша княжеская светлость… э… вы что-то говорили про корабль?

– Про корабль не важно! Главное, что эта Элиза привезёт нам первостатейные сплетни из Лондона, выслушивать которые – наш долг как будущей английской королевы. И если Элиза приедет сюда навестить своего приблудыша…

– Я озабочусь, чтобы она засвидетельствовала своё почтение вашей княжеской светлости.

– Решено. Что там у вас дальше?

– Уайтхолл сгорел.

– Весь? Мне говорили, он довольно… велик.

– Те немногие в Лондоне, кто ещё поддерживает со мной переписку, утверждают, что на его месте остались дымящиеся развалины.

– Ми долшни говорит английски, когда ми говорит про Англия! – потребовала курфюрстина. – Иначе ми не имей практик!

– Хорошо. Тогда по-английски: как только закончилась война, виги были низринуты…

– Альянс?

– Да, ваша светлость совершенно правы, альянс был низринут в бездну, а тори вознеслись в горние.

– Какая удача для Вильгельма, – сухо заметила София. – Как раз когда ему надобен новый дворец, монархолюбивая партия получила возможность запустить руки в казну.

– Которая сейчас совершенно пуста. Впрочем, не переживайте за него, затруднение разрешается, за это взялись умные люди.

– Сейчас, беседа станет невыносимо скучной, – задумчиво проговорила София. – Вы будете рассказывать про налоги и сборы, летучая мышь заснёт рядом с какой-нибудь наядой и проснётся аккурат посреди обеда.

– Если верно то, что рассказывают о царе, его не смутит летучая мышь. Да будь здесь волки и медведи, он бы бровью не повёл.

– Я не стремлюсь, чтобы Пётр почувствовал себя как дома, – ледяным тоном отвечала София. – Я хочу показать, что где-то на полпути от Берлина сюда он въехал в цивилизованный мир. А одно из благ цивилизации – философы, способные вести занимательный разговор.

– Так, значит, мы покончили со сплетнями, и…

– …и перешли к новостям наук, естественных или неестественных, как больше угодно. Выкладывайте всю подноготную, доктор Лейбниц! Что молчите? Не стойте с открытым ртом: летучая мышь залетит!

– Английские учёные погружены в дела практические: монетные дворы, банки, соборы, ренты. Французские если не совсем под пятой, то, во всяком случае, в тени Инквизиции. В Испании не происходит ничего достойного внимания с тех пор, как оттуда изгнали евреев и мавров, то есть последние двести лет. Так что, спрашивая про науку, ваша княжеская светлость – не сочтите за похвальбу – спрашивает обо мне.

– Позволено мне осведомиться о моём друге?

– Разумеется, я просто… ну… не важно. Я состою в переписке с братьями Бернулли. Ничего особенно важного. Как известно вашей княжеской светлости, меня всегда занимали символы и знаки. Анализ бесконечно малых породил новые понятия, для которых понадобились новые символы. Дифференцирование я обозначаю маленькой d, интегрирование – вытянутой S. Бернулли пользуются теми же символами. Однако есть ещё один швейцарский математик, которого в своё время считали подающим надежды молодым учёным, – Николя Фатио де Дюийер.

– Тот, что спас Вильгельма Оранского от покушения? – София упёрла рапиру в стол и принялась задумчиво её раскачивать.

– Он самый. Он тоже переписывается с Бернулли.

– Вы сказали явно с намёком, что его считали подающим надежды.

– Его работы последних лет смехотворны. Такое впечатление, что он повредился рассудком.

– Прежде вы говорили, что рассудком повредился Ньютон.

– К Ньютону я сейчас перейду. Он – то есть Фатио – вёл с Бернулли вялотекущий эпистолярный спор. Они ему – письмо с маленькими d и вытянутыми S, он им – ответ, в котором для производных точка, для первообразных – какие-то несуразные прямоугольники. Эти символы использует Ньютон. Так они грызлись несколько лет, а недавно всё взорвалось! Фатио напечатал статью, в которой весьма нелестно отозвался о вашем покорном слуге и приписал создание анализа бесконечно малых Ньютону. Тогда Бернулли состряпали задачу и начали рассылать её европейским математикам, проверяя, кто сумеет её решить. Никто не справился…

– Даже вы?!

– Конечно, я бы её решил, это обычная задача на интегрирование. Она имела одну цель: отделить мужей – тех, кто понимает исчисление бесконечно малых, – от мальчиков. Бернулли отправили треклятую задачку Ньютону, и он справился с ней за несколько часов.

231