Смешенье - Страница 81

– Я самурай, – просто сказал Габриель.

Патрик, верзила-ирландец, шагнул вперёд и плюнул в костёр.

– У нас есть присловье, – обратился он к Джеку по-английски. – «Это свои дерутся, или другим тоже можно?» Я с вами, и этого должно быть довольно. Но коли ты хочешь клятв, я клянусь могилой матушки за морями в Килмахтомасе, и чтоб тебе сдохнуть, ежели на твой взгляд это хуже, чем быть самураем.

Мойше снял с шеи индейскую плетёнку, поцеловал её и бросил Джеку.

– Кинь её в огонь, если я тебя предам, – проговорил он, – и пусть она смешается с пылью Хан-Эль-Халили.

Вреж сказал:

– Я дошёл за тобою досюда, Джек, ради семейного долга. Клянусь моими близкими отплатить тебе сполна.

Мсье Арланк сказал:

– Убеждения не позволяют мне клясться. Но я верю, что мне предопределено дойти в этом деле до конца.

Ван Крюйк сказал:

– Клянусь правой рукой, что больше не сдамся пиратам. А твой Инвестор – пират в очах Божьих.

– Но, капитан, ты левша! – воскликнул Джек, пытаясь разрядить обстановку, которая становилась угнетающей.

– Чтоб исполнить клятву, я должен буду левой рукой отсечь себе правую, – сказал ван Крюйк, начисто не поняв юмора. Более того, шутка привела голландца в состояние, в каком никто из рабов его ещё не видел. Он выхватил абордажную саблю, положил руку на скамью и с размаху опустил клинок. Последняя фаланга мизинца отлетела в пыль. Ван Крюйк сунул саблю в ножны, встал, поднял отрубленный сустав и поднёс к огню.

– Вот тебе клятва! – прорычал он и швырнул палец в костёр. Потом осел на колени и без чувств рухнул на землю.

Наступила пауза – остальные гадали, не придётся ли им что-нибудь от себя отсекать. Однако Ниязи извлёк из складок одежды красный Коран, после чего он сам, Наср аль-Гураб и турок с арланковой галеры произнесли святые слова на арабском, а заодно поклялись, если останутся живы, совершить хадж. Евгений, Сурендранат и нубиец поклялись каждый своим богам. Мистер Фут, жавшийся подальше от костра с видом слегка обиженным, объявил, что не видит причины клясться; поскольку «всё предприятие» было его затеей (очевидно, подразумевая злополучный прожект с каури), и в любом случае «не пристало» ему подводить товарищей, так что «нелепо», «возмутительно», «негоже» и «немыслимо» Джеку даже предполагать иное.

– Клянусь своей страной, страной свободных людей, – сказал Даппа, – у которой сейчас всего шестнадцать граждан и никакой территории. Однако другой у меня нет, и посему я клянусь ею.

Иеронимо шагнул вперёд, молитвенно сложил руки и что-то забормотал на латыни, однако его демон взял верх, и всё закончилось выкриком:

– Етить вашу, я и в Бога-то не верю! Но я клянусь вами всеми – чурками, еретиками, жидами и черномазыми, – потому что вы единственные друзья, каких я знал в жизни!

Герцог д'Аркашон сошёл с собственной золочёной барки и подъехал к Хан-Эль-Халили на белом коне в сопровождении адъютантов, турецких чиновников и сборного полка из одолженных янычар и лучших французских драгун. Позади громыхали несколько фургонов, в каких обычно возят камни для строительства. Об этом сообщники узнали за полчаса от мальчишек-гонцов, сквозивших по улицам Каира подобно сирокко.

Герцог д'Аркашон нанял всех крупных каирских ювелиров, а остальных деньгами убедил не помогать другой стороне, и теперь они сошлись у определённых ворот Хан-Эль-Халили. Об этом знали все евреи в городе, включая Мойше.

Плоскодонное речное судёнышко ждало у пристани на канале, что вился через весь город и соединялся с Нилом. Пристань находилась в миле от караван-сарая на некой улочке. Тамошние жители занесли в дома стулья и кальяны, загнали кур и закрыли двери и ставни, поскольку накануне кое о чём прослышали.

Было сильно за полдень, когда лязг и грохот инвесторовых телег достиг двора, в котором стоял Джек. Тот потянул носом воздух. Пахло сеном, пылью и верблюжьим навозом. Сквозь навес сочился мерцающий свет. Джеку следовало бояться или по крайней мере испытывать волнение, однако на сердце царил покой. Этот двор – лоно Матери Мира, откуда всё началось. Ярмарка в Линце, Дом Золотого Меркурия в Лейпциге, амстердамская площадь Дам – лишь юные горячие отпрыски. Словно глаз бури, двор был совершенно тих, однако вокруг него бушевал всемирный мальстрем звонкой монеты. Здесь не существовало ни герцогов, ни бродяг, все были одинаковы, как за миг до рождения.

Окрик часовых и ответ подъехавших донеслись сквозь сено приглушённо – Джек даже не разобрал, на каком языке говорят. Потом зацокали, приближаясь, копыта.

Джек положил руку на эфес сабли и мысленно продекламировал стихи, которые услышал давным-давно, на берегу ручья в Богемии:

Булат струйчатый – мир его называет.
Напоённый ядом, врагов в смятенье повергает,
Стремительно разит, кровь всюду проливает
И в мраморных чертогах лалы и яхонты сбирает.

– Это он?! – спросил кто-то по-французски.

Джек осознал, что стоит с закрытыми глазами, и, открыв их, увидел господина на белом красноглазом коне. Поверх великолепного парика сидела адмиральская шляпа, к набеленному лицу были приклеены четыре чёрные мушки.

Господин смотрел с некоторой тревогой и даже едва не потянулся к одному из пистолей, но тут едущий слева офицер наклонился в седле и произнёс:

– Да, ваша светлость, это ага янычар.

Джек узнал во всаднике Пьера де Жонзака.

– Наверное, балканец, – решил герцог, очевидно, имея в виду европейскую внешность Джека.

Француз справа от герцога выразительно кашлянул, видимо, предупреждая, что рядом есть человек, понимающий по-французски, поскольку из конюшни вышел мсье Арланк. Он встал слева от Джека. Мойше тоже вышел и встал справа. Теперь их было трое на трое.