Смешенье - Страница 169

169

Роджер шагнул к кусающему и кусаемому и поднял руку, которая была ближе к стене, так что распахнувшаяся пелерина закрыла от Даниеля всю сцену – тот видел лишь, что Роджер вроде бы хлопнул кусателя по упёртой в стену руке.

– Мистер Уайт, – произнёс он снисходительным тоном, – когда закончите, не забудьте вытереть губы.

Затем Роджер обогнул обоих и вышел из кофейни. Эндрю Эллис с криком сполз на пол и схватился обеими руками за одну сторону головы. Мистер Уайт торжествующе тряхнул головой, словно деревенский мальчишка, поймавший зубами яблоко на верёвочке. В улыбке его застряло что-то вроде кураги. Он одной рукой вытащил добычу изо рта, чтобы полюбоваться. Эндрю Эллис упирался ему в колени, и мистер Уайт по-прежнему вынужден был одной рукой держаться за стену, чтоб не упасть. Тем не менее, он спрятал ухо Эллиса в карман и кроваво ухмыльнулся Даниелю.

– Добро пожаловать в политику, мистер Уотерхауз, – объявил он. – Вот мир, который вы создали. Радуйтесь и веселитесь – ибо уйти вам не дадут.

– Мне легче уйти, чем вам, мистер Уайт, – сказал Даниель на пути к дверям, кивая на руку, которой мистер Уайт упирался в стену.

Мистер Уайт, по-видимому, только сейчас заметил, что ладонь его насквозь пробита кинжалом, который прошёл между пястными костями и глубоко вонзился в дерево. На рукояти кинжала, как на визитной карточке, серебряными буквами значилось «Р.К.».

Выбравшись на улицу, Даниель поймал себя на том, что засунул руку в карман, нашёл многоценную жемчужину и сжимает её так давно и так сильно, что пальцы успели занеметь. Камень имел форму дьяволовой головы с двумя рожками, которые когда-то вросли в его мочеточники. У Даниеля вошло в привычку сжимать его так, что рожки торчали между пальцами – в кулак камень вписывался почти так же хорошо, как в мочевой пузырь.

На следующий день, проезжая через Хертфордшир в карете, он снова обнаружил, что сжимает камень, проигрывая вчерашнюю сцену в театре своего воображения. Даниель размышлял о трусости. Он знал много трусов и видел трусость повсюду, но как наблюдениям мистера Флемстида над звёздами частенько мешали облака, так и Даниелевым наблюдениями над трусостью – смягчающие обстоятельства, например, когда человек объяснял своё малодушие необходимостью содержать семью либо, в отсутствие оной, тем, что несправедливо в столь юные годы жертвовать жизнью или здоровьем. Однако у Даниеля не было ни жены, ни детей, а брат Стерлинг прекрасно справлялся с содержанием всего большого семейства. К тому же Даниель мало что достиг старости (сорок семь лет), но и должен был умереть раньше, а жил лишь благодаря безжалостному скальпелю мистера Гука. Посему на примере Даниеля Уотерхауза наблюдатель мог видеть трусость в чистой форме и, может быть, что-то узнать о её природе.

Записка от Роджера Комстока лежала рядом на скамье; она ждала в экипаже сегодня утром.

«Дорогой Даниель, – гласила записка. – Простите, что так стремительно ушёл вчера из кофейни миссис Блай. Как Вы уже поняли, всё это было спектаклем, пустяком. Не дозволяйте кривляниям мистера Уайта влиять на Ваши суждения.

Вашего кучера зовут мистер Джон Хэммонд, и я поручил ему везти Вас, куда скажете, до завершения дела; но я дал ему понять, что Ваши перемещения будут ограничены треугольником Лондон – Кембридж – загородный дом мистера Апторпа. Если сочтёте нужным отравиться в Корнуолл или на север Шотландии, предупредите его об этом со всей мягкостью.

Ваш со всей твёрдостью

(подпись с росчерками, два дюйма высотой)

Равенскар.

P. S. Я, кажется, потерял кинжал. Вы его не видели?»

Роджер начисто лишён всяких следов трусости. Он может испугаться, но струсить? Никогда. Пустяк. Роджер написал это слово вполне искренне.

Снаружи лил дождь, читать в полутёмной тряской карете было невозможно, разговаривать – не с кем, так что долгую дорогу в Кембридж оставалось коротать сном и размышлениями. Сравнивая свой страх перед мистером Уайтом (очень похожий на тот, что он испытывал перед Джеффрисом) и своё отношение к камню, лежащему теперь в кармане, Даниель составил новую гипотезу касательно трусости. Камень заставлял его горевать, бояться смерти, тревожиться, но страх перед ним не шёл ни в какое сравнение с тем, что внушал Даниелю Джеффрис, а сейчас Уайт. Однако эти люди всего лишь угрожали ему на словах. Даже животный страх, сковавший Даниеля, когда Гук тянулся скальпелем к его промежности, не мог сравниться с ужасом перед мистером Уайтом, не дававшим ему заснуть всю прошлую ночь.

В голову приходило только одно различие: Гук любил Даниеля, Уайт – ненавидит. Может быть, его трусость заключена в том, что он не может выносить чужого презрения?

Странная форма трусости, однако гипотеза удовлетворительно объясняла всё, пережитое Даниелем до сего дня. То была его биография в одной фразе. Более того, возможно, дело в том, что некоторые люди, такие, как Джеффрис и Уайт, распознают этот конкретный тип страха, культивируют его и обращают против своих врагов. У мистера Джона Хэммонда, кучера, был длинный бич, который он частенько пускал в ход, но никогда на самом деле не стегал лошадей. Он щёлкал бичом в воздухе над упряжкой и подгонял лошадей их собственным страхом.

Когда Даниель отправил Джеффриса в Тауэр и на эшафот, он думал, что сразил дракона и покончил с этой частью своей жизни. И вот теперь, откуда ни возьмись, является мистер Уайт! Пугающий тип! Однако куда больше пугает вывод, а именно, что в мире не один дракон – мир ими кишит – и человек, боящийся драконов, обречён дрожать до конца дней.

169