Смешенье - Страница 68

Из девяти слушателей восемь замерли в уважительном молчании, Джек же выставил ладони, словно чаши весов, покачал ими и опустил одну.

– Похлеще, чем дать язычникам отрезать себе муде.

Ниязи впал в ярость (что удавалось ему очень хорошо) и кинулся на Джека более или менее как леопард. Джек плюхнулся на зад и упал на спину, что было больно, поскольку она по-прежнему представляла собой один сплошной струп. Он изловчился коленями упереться Ниязи в рёбра и оттолкнуть того со всей силой. Ниязи рухнул навзничь, завопил, как перед тем Джек, и тут же его прижали к палубе Евгений и Габриель Гото. Прошло несколько минут, прежде чем он снова успокоился.

– Приношу извинения, – сказал египтянин со всей серьёзностью. – Я забыл, что ты претерпел ещё худшее увечье.

– Худшее? С какой это стати? – спросил Джек, всё ещё придумывая, как бы встать, не разодрав спину окончательно.

Ниязи повторил жест Джека с ладонями-весами.

– Мои сородичи по-прежнему могут, но не хотят, а ты хочешь, но не можешь.

– Удар засчитан, – пробормотал Джек.

– Поэтому теперь я вижу, что ты не обвиняешь меня в трусости, а значит, тебя можно не убивать.

– Воистину ты князь меж торговцев верблюдами, Ниязи, и как никто достоин стать Ибрагимом своего рода.

– Увы! – вздохнул Ниязи. – Я ещё не сумел оплодотворить ни одну из сорока своих жён.

– Сорока! – воскликнули разом несколько голосов.

– Считая нескольких, которые у меня уже были, тех, что мы купили в дороге и отправили домой другим путём, и тех, чьи мужья стали евнухами по вине дикарей, выходит около сорока. И все ждут меня в предгорьях Дар-Нуба.

Взгляд его затуманился, а внизу под рубашкой обрисовалась внушительная выпуклость.

– Я соблюдал себя, – объявил Ниязи, – воздерживаясь от греха Онана, даже когда ифриты и суккубы искушали меня в ночные часы. Ибо, изливая семя, я умерил бы свою ярость и ослабил решимость.

– Ты не добрался до караван-сарая Абу Гашима?

– Напротив. Я приехал туда и стал дожидаться сородичей, понимая, что ожидание будет долгим: люди, претерпевшие такое увечье, не смогут подолгу ехать на верблюдах. Через две ночи с верховьев Белого Нила пришёл караван, нагруженный слоновой костью. Арабы-караванщики увидели моё искусство в обращении с верблюдами и предложили мне пойти с ними погонщиком до Омдумана, лежащего в трёх днях пути к северу. Я согласился и наказал Абу Гашиму передать моим братьям, что вернусь меньше чем через неделю.

Однако в первую же ночь арабы скрутили меня и надели мне ошейник. Полагаю, они хотели оставить меня при себе в качестве погонщика и мальчика для утех. Однако, не доходя до Омдумана, они остановились в неком оазисе неподалёку от турецкого каравана. Начался обычный торг: арабы сложили в кучу товары, которые хотели обменять (по большей части слоновую кость), между двумя лагерями и удалились. Турки осмотрели добро, оставили свой товар (табак, ткани, железо в слитках) и удалились. Так продолжалось долго. Наконец меня добавили к груде арабского товара. Турки вышли и забрали меня со всем арабским добром, а клятые арабы забрали турецкое добро, после чего оба каравана пошли своей дорогой. Турецкий добрался до Каира, и там я попытался бежать, зная, что мои сородичи в определённое время года (а именно в августе) будут в Хан-аль-Халили. Увы, меня выдал другой невольник. Позже я оторвал ножку от табуретки и забил его до смерти. Турки поняли, что в Каире со мной сладу не будет, и продали меня алжирскому корсару, зашедшему в порт с грузом белокурых кармелиток.

Джек вздохнул.

– Есть в невольничьих историях некое однообразие, некий бесконечный повтор, так что я (кстати, о белокурых невольницах) временами готов согласиться с милой Элизой, не одобрявшей эту практику в целом.

– Насколько я понял из твоих рассказов, тоже не лишённых повторов, – заметил Даппа, – она осуждала рабство по причинам моральным, а не потому, что невольников скучно слушать.

– Я бы тоже выдумал какие-нибудь разэдакие резоны, если бы коротал время за вышивкой и купаниями.

– Я не знал, что ворочать деревянным веслом – столь большая нагрузка для твоего интеллекта, – сказал Даппа.

– Пока английская лихорадка не прогнала французскую хворь, никакого интеллекта у меня не было. Когда я буду богат и свободен, то выдумаю сто и один довод против рабства.

– Достанет и одного, – процедил Даппа.

Джек почувствовал, что надо сменить тему, и повернулся к Врежу Исфахняну, который сидел на корточках, курил турецкий табак и наблюдал за беседой.

– О, по сравнению с прочими моя история тривиальна, – сказал Вреж. – Как ты, вероятно, помнишь, мой брат Артан разослал в разные места письма с вопросами касательно рынка страусовых перьев. Ответы убедили его, что бедственное положение нашей семьи можно поправить, если наладить оборот товаров через Северную Африку. С этой целью меня отправили в Марсель. Оттуда на каботажных судах я попытался добраться вдоль Балеарского побережья Испании до Гибралтара, где предполагал начать переговоры с торговцами. Однако я не предусмотрел, что прибрежные воды южнее Валенсии кишат пиратами-маврами, чьи предки некогда владели Андалусией. Они знают укромные бухточки и мели, как…

– Ладно, ладно, ты убедил меня, что это и впрямь рядовая история галерника, – сказал Джек, подходя к борту и (очень осторожно) потягиваясь. Он взял бурдюк и выжал в рот струйку затхлой воды, потом встал на скамью, чтобы осмотреть скользящую вдоль борта Мальту. Он только сейчас осознал, что остров маленький и надо разглядеть его, пока можно. – Я, собственно, о другом: как ты оказался на моей скамье?