Смешенье - Страница 91

Пока всё. Челядинцы герцога толпятся в дверях, ожидая моих решений касательно устройства приёма, назначенного на четырнадцатое число. До тех пор я буду в беспрестанных хлопотах. Следующий раз напишу уже после приёма, а тогда всё будет совсем иначе: ибо на этом вечере ожидаются крупные перемены. О подробностях пока умолчу. Когда прочтёте это письмо, пожелайте мне удачи.

Элиза.

Лейбниц – Элизе.

Начало октября 1690.

Мадемуазель,

Примите мои извинения от имени всех немецких баронов.

Я уже рассказывал Вам, как пяти лет от роду, по смерти батюшки, начал постигать науки по его книгам, чем встревожил моих учителей в Николаишуле, и те убедили матушку запереть от меня библиотеку. Местный дворянин, прослышав об этом, нанёс матушке визит и в самой учтивой манере, однако весьма твёрдо объяснил, что учителя – глупцы. Она открыла библиотеку.

Дворянина звали Эгон фон Хакльгебер, а происходило дело в 1651-м или 1652-м – память подводит. Я помню его седовласым господином, этаким воротившимся с чужбины дядюшкой; он почти всю жизнь прожил в Богемии, а в Лейпциг вернулся году в 1630-м, спасаясь от превратностей того, что ныне зовётся Тридцатилетней войной, а тогда представлялось бесконечной и бессмысленной чередой зверств.

Вскоре после того, как матушка по его настоянию открыла мне библиотеку, Эгон отправился на запад с намерением посетить Англию, но погиб в Гарце от рук разбойников. К тому времени, как останки нашли, это был обклёванный воронами скелет, который узнали по плащу.

Лотар родился в 1630 году и был третьим сыном в семье. Никто из мальчиков не ходил в школу, их обучали на дому нанятые учителя либо родственники. Эгон, человек исключительно образованный и много путешествовавший, каждый день уделял час-другой наставлению трёх юных Хакльгеберов. Лотар был лучшим его учеником, ибо ему, младшему, приходилось больше всех трудиться, чтобы догнать братьев.

Если Вы сделали подсчёты, то поняли, что Лотару было двадцать с небольшим, когда его дядюшка Эгон отбыл в роковое путешествие. Перед этим семью постигла беда. Оспа, свирепствовавшая в Лейпциге, унесла жизнь двух старших братьев и изуродовала Лотара, теперь единственного сына и наследника. Смерть Эгона довершила его несчастья.

Много позже – вернее, лишь совсем недавно – я узнал, что Лотар весьма необычно толкует эти события. Он считает, будто Эгон занимался алхимией и достиг в ней небывалых успехов – якобы он умел лечить тяжелейшие болезни и даже воскрешать мёртвых. Однако он не смог или не захотел спасти старших братьев Лотара, которых любил, как собственных сыновей. Эгон покинул Лейпциг в ужасном горе с намерением больше туда не возвращаться. Его смерть в Гарце могла быть самоубийством, либо – и здесь я опять-таки повторяю домыслы Хакльгебера – он инсценировал гибель, чтобы скрыть своё невероятное долголетие.

Думаю, Лотар просто немного повредился в уме из-за смерти братьев и насочинял небылиц. Впрочем, так или иначе, он верит в алхимию и воображает, будто Эгон, задержись тот в Лейпциге, раскрыл бы ему тайны бытия. В следующие тридцать с лишним лет он, Лотар, продолжал собственными методами доискиваться этих тайн.

Теперь касательно герцогини д'Уайонна, чья недобрая слава…

– Я велела меня не беспокоить.

– Прошу прощения, мадемуазель, – сказала рослая голландка на сносном французском, – но герцогиня д'Уайонна во что бы то ни стало желает немедленно вас видеть.

– Что ж, Бригитта, тогда я тебя прощаю. С этой особой не поспоришь. Я приму её сейчас, а письмо дочитаю позже.

– С вашего позволения, мадемуазель, вам придётся дочитывать его завтра, потому что скоро начнут приезжать гости, а мы ещё не начинали укладывать вам волосы.

– Что ж, хорошо. Завтра так завтра.

– Куда прикажете пригласить герцогиню?

– В малый салон. Если только…

– Госпожа герцогиня д'Аркашон принимает там свою кузину.

– Тогда в библиотеку.

– Мсье Россиньоль трудится там над какими-то чудными документами, мадемуазель.

Элиза набрала в грудь воздуха и медленно выдохнула.

– Тогда скажи мне, Бригитта, есть ли в особняке Аркашонов место, где ещё не толпятся приехавшие загодя гости?

– Не могли бы вы принять её… в часовне?

– Отлично! Дай мне минутку. И, Бригитта?

– Да, сударыня?

– Что-нибудь слышно о господине герцоге?

– Ничего нового с тех пор, как вы последний раз спрашивали.

– Яхту герцога заметили из Марселя 6 октября. С неё сигнальными флажками передали приказ немедля готовить карету и быстрых лошадей. Это мы знаем от гонца, которого отрядили к нам, как только с марсельской колокольни увидели в подзорную трубу всё, что я вам сейчас изложила, – сказала Элиза. – Гонец прискакал утром. Можно предполагать, что герцог отстал от него не более чем на несколько часов и будет с минуты на минуту, но сверх того никто в доме ничего не знает.

– Граф де Поншартрен будет разочарован, – огорчённо проговорила герцогиня. Она кивнула пажу, который тут же попятился к дверям, повернулся на каблуках и стремглав помчался прочь. Элиза, графиня деля Зёр, и Мария-Аделаида де Крепи, герцогиня д'Уайонна, остались в домовой церкви де Лавардаков с глазу на глаз. Впрочем, герцогиня со свойственной ей осмотрительностью на всякий случай приоткрыла дверь в исповедальню и убедилась, что там никого нет.

Часовня располагалась в углу здания. Алтарь и одна боковая стена были обращены к улице. В стене имелось несколько высоких и узких витражных окон, через которые в помещение проникал свет. В основании каждого окна располагалась небольшая фрамуга. Обычно они были закрыты, чтобы не впускать в часовню уличные шумы и вонь; две из них д'Уайонна распахнула. Внутрь ворвался холодный воздух, что не смутило дам, упакованных в несколько слоёв тёплой одежды. Ворвался и гул улицы. Элиза решила, что это дополнительная предосторожность на случай, если кто-нибудь вздумает приложить ухо к двери. Однако в целом часовня должна была прийтись герцогине по душе. Здесь не было мебели – никаких скамей, только грубый каменный пол, и она уже удостоверилась, что никто не прячется за алтарём. Часовню – готическую, мрачную, на сотни лет старше самого особняка – давно бы снесли и выстроили на её месте что-нибудь барочное, в современном вкусе, если бы не витражи, алтарь (считавшийся бесценным сокровищем) и левая четвёртая плюсневая кость Людовика Святого, заключённая в золотую раку и вмурованная в стену.